Задолго до этого, лет за десять-двенадцать, тогда ещё совсем мальчишкой, школьником, я проводил летние каникулы. Они у всех были разные — кого-то родители отправляли в пионерский лагерь, кто-то ехал к бабушкам-дедушкам. А я попал, сразу же после пятого класса, в археологическую экспедицию. И потом ездил каждое лето, вплоть до десятого класса. Всё это было невероятно интересно. Мы тогда до конца не понимали, почему мы так массово и масштабно занимаемся всем этим. Я тогда не подозревал, что всё это уже связывает меня с будущей Саяно-Шушенской ГЭС. Кстати, до сих пор самой большой в стране.
Потом уже, в 83-м, в 85-м, когда я уже стал инженером-строителем, мне стало понятно, для чего проводились археологические экспедиции, — мы готовили ложе для водохранилища. Из которого, во-первых, нужно было вырубить весь лес, во-вторых, исследовать, изучить все памятники истории и культуры — курганы скифские, уйгурские, кыргызские.
Пожалуй, из всего этого комплекса задач была выполнена только одна, пусть и не до конца, — археологическая. Должны были вырубить лес — его не вырубили. И до сих пор слоем в десятки метров он лежит на дне водохранилища. Или всплывает, когда отгнивают корни — тогда эти десятки тысяч кубов леса загоняют в заливы, скрепляют тросами и ждут, пока он снова не ляжет на дно.
А Ленинградский институт археологии Академии наук СССР проводил перед наполнением водохранилища регулярные большие экспедиции. Приезжали молодые ребята, невероятно образованные, начитанные, и, помимо всего прочего, сами того не подозревая, не желая, передавали всё это нам, мальчишкам, школьникам. Студенты, много читающие, с иностранными языками, из культурной столицы. Мы напитывались их знаниями о скифах, о том, как они жили и почему именно так, откуда они к нам пришли и куда ушли. Какая у них была культура, почему скифы погребали именно так — в курганах, а монгун-тайгинцы просто сжигали. Всё это было для нас невероятно интересно, мы как-то на этом воспитывались. От полевых работ нас, школьников, освобождали чуть раньше, и часов с трёх начиналась весёлая походная жизнь — в палатках, с купанием, рыбалкой, короткими радиальными путешествиями, зарисовкой наскальных рисунков, петроглифов. Разные были способы — можно было намочить кальку, положить на наскальный рисунок, промять её, высушить на солнце, скрутить в трубочку. В свиток — для грамотных учёных людей.
Но мы были ребятами довольно шустрыми, ждать было некогда: мне кажется, я с того времени спешу жить, кстати. Мы делали по-другому — накладывали кальку, двое держали, третий брал пучок травы и тёр наскальный рисунок — проявлялся нужный нам оттиск. Были у нас и большие походы к дальним петроглифам — на лошадях. Это первые познания верховой езды. И тогда уже мы говорили нашим старшим:
— Ты чего так нарядился? Пойдём спокойно, но без сёдел, так что штаны-то надень.
— Да ладно, у меня вот шорты.
Замечу, не «бермуды» длинные, как сейчас.
А обычные короткие шорты, чаще даже купальные плавки. Конечно, через три-четыре часа езды он сползал с коня, у него фактически не было кожи на внутренней поверхности бёдер. Зато были стоны, которые оглашали округу.
Это была жизнь, это была ежедневная практика и для нас, и для них.
Врачей не было, хотя были такие специалисты-антропологи, которые определяли по останкам в раскопе пол человека, в каком возрасте умер, чем болел или не болел. Они нам тоже пытались много интересного рассказывать, но я мало что запомнил. Но хорошо запомнил, что антропологами были молодые симпатичные девушки, которые уходили подальше от нашего палаточного лагеря, ложились загорать. А мы вместе с нашими старшими наставниками-студентами ставили нивелир — прибор, который приближал картинку, но при одном-единственном минусе. В нём всё было вверх ногами. Однако это была сущая мелочь.
Естественно, мы работали и в раскопах. Скифские захоронения — это глубина четыре, иногда даже шесть метров. Те, кто был наверху, загорали в плавках и в резиновых сапогах, а те, кто корпел по нескольку часов внизу, — сидели в валенках и полушубках. Но им все завидовали. Потому что они «копали, копали и докопали до клада» — кисточками бережно снимали слои, очищали артефакты. На острие археологической науки, так сказать. Нам же чаще доставались груды камней, которые нужно убрать вручную. А самое неприятное — под этими камнями были осиные гнёзда, дикие осы. И мы, растревожив их, бежали прятаться в реку, холодную даже в разгар лета, поскольку течёт с ледников.
Кроме ос — змеи. Но к этому привыкали, это была повседневная жизнь лагеря — вышел из палатки, на общем столе — завтрак. Большая тарелка сливочного масла, таз с варёными яйцами и такой же таз со свежими лепёшками. Если совсем удачный день — какао! Сам стол — и обеденный, и теннисный, в зависимости от времени.
После сидения в реке периодически кто-то заболевал. Но был один персонаж, у которого постоянно вскакивал чирей то там, то тут, но обычно сразу несколько. И вот включались медики. Те самые, что главным образом антропологи. Ни до ни после я не видел, чтобы так лечили. Бралась обычная бутылка, горлышко протиралось спиртом, кожа тоже. На чирей ставилось горлышко, а по дну били со всего маху! Чирей просто выбивало наружу. Жёстко. Но с учётом полевых условий и невыносимых мучений — эффективно и своевременно.
В какой-то из сезонов перед самым началом учебного года пришло наводнение. И мы не могли выбраться. Это не сейчас — вертолёт, эвакуация. Конец сезона, есть уже практически нечего. Я до сих пор терпеть не могу консервированный виноград. И манку. Больше в лагере есть у нас было нечего. Рыбачить бесполезно — наводнение, вода мутная, сетей нет, пару раз поймали налима. А были ребята, которых сейчас бы назвали «из блатных». Один — Сева, сын начальника экспедиции Александра Даниловича Грача. С ним был его друг, Андрей, оба примерно мои ровесники. Хорошие ребята, с таким естественным столичным гонором, но совершенно умеренным. Общались мы на равных, уровень образования в стране нам тогда это позволял, их преимуществом было только то, что они могли пойти в театр и в музей, могли слушать и видеть, а у нас такой возможности не было. У нас был один канал на телевидении, чёрно-белый, ещё не было Юрия Сенкевича, ещё не было Николая Дроздова, ещё не было даже Элеоноры Беляевой с её «Музыкальным киоском».
Пришло первое сентября, потом второе, и Андрей отправил радиосообщение маме в Ленинград: «Мама, тут такая беда, я застрял». Наверное, в надежде на то, что мама его будет спасать и выручать, бить в колокола. Но от мамы буквально на следующий день пришла спокойная радиограмма: «Работай спокойно, сынок. В школе я обо всём договорилась». Он прочитал, взгрустнул…
Естественно, вода ушла. Естественно, мы оттуда выбрались. Прошло много-много лет, десятков лет даже. Я уже был министром по чрезвычайным ситуациям. И назначили нового министра культуры, как она себя называла, «начальника тюрьм» — до назначения она руководила музеем «Петропавловская крепость». Наталия Леонидовна Дементьева. На одном из заседаний в правительстве она сидела со мной рядом. И говорит: «Ну что, коллега?» И начинает рассказывать, что была в той же экспедиции, в соседнем отряде, что мы виделись. А дальше ещё интереснее — как-то принесла фотографию:
— А вот Андрюша.
— Ну да, Андрюша. Хорошо пел под гитару.
— Он и потом хорошо пел. И сейчас довольно неплохо поёт.
Это был 1971 или 1970 год. И это был папа Вани Урганта. Андрюша Ургант. Это было наше с ним знакомство. Естественно, связались, обменялись фотографиями тех лет. Тёплые воспоминания.
Мне исполнялось пятьдесят пять лет. И я попросил организатора, чтобы ведущим мероприятия был Ургант. Хороший парень, с которым мне есть что вспомнить.
Организатор говорит:
— Мы созвонились, он сказал «да», но у него там много чего-то наслаивается, много запланировано. Он постарается отменить. И вообще, Ваня сказал, что…
— Почему Ваня-то? — удивился я. — Я же вам говорил про Андрея.
Источник: